|
Тайна, хохочущая над временем, потешающаяся над знанием, издевающаяся над ученостью… Бедный человеческий мозг теряет опору, находя в земле зеркала, чья зрелость на тысячи лет опережает современную им культуру. Человек, живущий с ними рядом, попросту не мог изобрести их. Он хранил зеркала как величайшие драгоценности, их обладатель почитался избранным. Умеющий глядеть в зеркало мог узнать то, что недоступно было всем магистрам и королям мира.
Оно прозревает прошлое и будущее, оно способно явить такие глубины твоего естества, что не всякое сознание устоит перед этим зрелищем. Неведома цифра, способная обозначить возраст сказаний, в которых путь в благословенно-зачарованную страну лежит через зеркало, сквозь зеркальную гладь вод. Толпы безумцев бороздили дно озер и рек в поисках заветной двери, а она была на поверхности, над нею, в тончайшей пленке безмятежного спокойствия, в зеркальности, в этой явленной тайне света.
ЗЕРКАЛО – это божественная обнаженность самой тайны, обнаженность мира во всей его глубине. Это заветная дверь между пространствами. За ним – бесконечный сияющий тоннель в непознанное.
Но этот портал охраняет самый надежный страж, самое страшное чудовище – образ «себя любимого». Холодный плоский двойник загораживает путь, и обойти его не удастся, как ни старайся.
Несчастный безумец, назвавший себя королем-солнцем, разорил казну, увешивая дворцы венецианскими зеркалами. Полотна лучших художников стоили тогда в десятки раз дешевле этой воплощенной гордыни, этой вечной возможности любоваться собой. Когда его королева надела на бал наряд, усыпанный десятками маленьких зеркал, казначей понял, что страна погибнет, если придворные дамы подхватят эту моду. Но даже украденное им знание об изготовлении этого чуда не открыла им глаз, всего лишь спасло казну.
Единицы мудрецов и алхимиков проникали в священную тайну и становились легендой, поскольку могли, как граф Калиостро, покинуть город, выехав из всех его застав одновременно... оставив образы своих грез обрамленными в дорогие рамы и покрытыми загадочным блеском, чтобы еще сотни лет являть чудеса незадачливым гостям этой жизни, поскольку они и только они – прозревшие ее хозяева. Они – сотворцы мира.
Благословенна та амальгама, что стала свидетелем прозрения разума. Однажды став вратами в безмерность, она обретает особый статус, память о вспышке еще одной звезды, о рождении еще одного мира, коим неизбежно становится всякий прозревший, эта память – последняя трансмутация зерцала. Эти зеркала обретают такой магнетизм, что в любом пространстве становятся центром, неким гиперболоидом, фокусирующим все потоки в единую магию.
Это все оттого, что у них отрастает вторая половина. Их первое рождение в руках мастера амальгамы было лишь шансом. Став же инструментом прозрения, зеркало, как и прозревший, становилось дважды рожденным, ибо обретало свое бытие там, в беспредельности.
Вот из каких зеркал состоит этот дом.
Глядящиеся друг в друга под затейливыми углами и замысловатыми ракурсами, они создают немыслимые перспективы и лепят из сияющих своих коридоров магические знаки. На донышке сна каждого из них живет такой знак – тайное имя зерцала. Если сподобиться разглядеть эти имена, то любой предмет, отраженный в этом знаке, обретает магию управления в одном из пространств. А всякий житель этих пространств, сумевший хотя бы во сне увидеть историю такого зеркала, получает возможность попасть в этот дом, посмотреть на жизнь изнутри, увидеть «жемчужную изнанку» вещей и смыслов и отыскать свою заветную дверь в беспредельность, дорогу в свой исконный дом, свою древнюю родину.
***
Зеркало чайную пыль
переносит в иное: в солнцем сгущенную плоть
с хохотом нежной лисицы
удвоенной желтой луною.
Лебедем из рукава
множатся два силуэта
имя которым – «не два»
рука – продолженье руки
глаза – продолжение губ
в смешанном шелке волос...
– Подожди, обернись:
две лисицы –
белая с красной
спят свернувшись
в осенних звездах.
Белая ветвь, вспорхнула с рыжего гнезда…
Двадцать семь тысяч мыслей слились воедино, и этот жест поднял черту, поднял перекладину, разгладил нерушимое спокойствие зеркал…
Волны плещутся в озерке, как выводок утят…
Небо смотрится в эту заигравшуюся в себя истину. Гладь озерного зеркала, наконец, ответила облаку загадкой на ответ, шум и гам переливов молчания, за многовековую стойкость понявшее всю глубину сказанного: «Мысль изреченная – есть ложь».
***
Странник
Входящий в безмолвие встречи
Оставь у входа свое отраженье
Отражения подрагивают, как мозаичный узор в калейдоскопе.
И зеркальная стена выгибается за плечами, как много лет назад, когда на пляшущей амальгаме явилось мне совсем не то лицо, что ожидала увидеть.
Он остудил свое отчаянье о безупречную гладь кристального зерцала. Но этот взгляд, этот ах, эти уста, – они полыхали на коже его лица, они пропитывались внутрь, они растворяли коросту беспамятства и морока. Они ровняли его осанку, просветляли его взор, очищали его кровь. И вот уже жар его сердца хлынул по венам...
Я коснулась взглядом зеркала и увидела не себя. Точнее, не только себя. Рядом со смуглым растением на тонкой шее, в туманном мареве покачивалось все время меняющееся отражение человека с птичьим профилем, тяжелыми складками лба и глубоко посаженными глазами. Оно ничем не напоминало щекастое лицо моего соседа.
Но зеркала уже вовсю шутили со мною, и я в ответ научилась писать на гордой амальгаме стихи. Я писала их губной помадой, они долго не стирались и, отраженные не единожды, запечатлевались не только здесь.
***
У двух зеркал
множество
общих
судеб
Каждый шаг
по тропе –
вдох
Симфонии Взгляда
Это было странное, тягучее время. Замедленное. Как если бы песчинки в песочных часах падали в рапиде, и не всегда вниз.
Окруженная толпами, я была безраздельно одна, и шла по краю с отвагою ребенка и сумасшедшего. Судьба несла меня на вытянутых руках, заплющив от ужаса глаза. (Так держит первенца робкая девочка-мать). Несла, чтобы как кувшин с водою выплеснуть навстречу сумеречно поблескивающему стеклу.
***
Зеркало
делит мою комнату
на две половины
в одной я живу
в другой –
отражаюсь в зеркале
Ее взгляд был бездонен, как омут старого паркового озера. Там, в этих омутах, плавала священная зеркальная рыба, в чешуе которой он столько раз видел лицо матушки. Сейчас, в этом взгляде, рыба не ускользала, она стояла неподвижно, и ее чешуя опадала осенней листвой. Казалось, что каждая чешуйка оборачивалась бликом и роилась в волосах странной дамы. А еще ее взгляд пах сиренью.
…Зеркальный карп на дне озерной притчи…
Подрагивает плавниками – расходятся плавным китайским веером круги на воде… И поглощают друг друга, опережая касания влажного, полуокруглого тела. Веер шуршит, как цикады в траве. Маленькая фарфоровая китаянка с лунным ликом запрокидывает лицо навстречу зеркальной своей сестре. Крохотные ступни постукивают деревянными сандалиями по кремнистой дорожке Сада, сверкающего росой, искусно разбросанной на ветках Садовником.
Время Луны…
Девятый час. Пять отражений, переплетенных густой чернотой. Пол, потолок, двери, уставшие сточные трубы… Четные углы завиваются в кольца. Дыхание – стремящееся в бесконечность забытье. Пять четких изгибов на стенах…
Я.
У людей их много…
...много зеркал…
Смотришь на себя в эту прозрачную неизвестность. Пусто, только отражение да косой луч света, медленно скользящий по стеклу.
Когда она несмышленой девчонкой получила мамино наследство – старинное зеркало – и обнаружила, что оно может быть не только маленьким, как ларец, в котором его и принесли, но еще и способно увеличиваться до размеров двери, то все ночи напролет проводила у этого чудного стекла, надеясь разглядеть там образ мамы, которую никогда не видела, но о которой слышала столько чудесных сказок. Кто-то говорил, что ее во время охоты, на которой погиб король-отец, унес огромный олень, кто-то утверждал, что она упала с челна в озеро – в тот самый миг, когда остановилось отцовское сердце, но не утонула, а стала владычицей озера… Не перечесть всех слухов, но никто ничего не знал наверняка, потому что весь двор, причем не только те, что были на охоте, впал в месячную спячку. Так что неизвестно, что они там рассказывали: то, что видели на самом деле, или свои сны.
***
Матово-ночной свет
ложится на бесконечную округлость чаши,
порождая медлительную молнию,
бегущую по тропе хмельных листьев…
Сгоревшие в один момент портреты не были памятью о древних пращурах хозяина дома. Старый барон собирал их по всему свету только ему ведомыми путями. Портреты отличало многое: эпохи, стили, сословная принадлежность… Но нечто большее роднило их между собой. Неизгладимое ощущение, рождаемое сочетанием клювообразного носа, хищных губ, глубоко посаженных глаз… Что и говорить, у всех портретов было одно лицо. Мужчина с неизменно длинными волосами, независимо от того, покрывал ли их клобук пилигрима, берет феодала или тюрбан караванщика. Особенно жутко было от неожиданно голубых глаз.
Это странное лицо, имевшее сотни национальностей и не принадлежавшее ни к одной из них…
Говорят, с тех пор барон ушел от дел, во все рамы вставил зеркала, сел в центре зала и, не смыкая глаз, беседует сам с собой.
***
Бархатное ничто…
до отказа наполненное смыслами…
летают нетопыри недомолвок…
экие говорливые звезды сегодня…
Дождь перетекает в снег. Снег – в дождь. И мало кто догадывается, что виной всему – случайно оброненное слово. В свете фонарей дождь и снег идут вниз и вверх одновременно, и в этом двойном потоке тает комната, заполненная зеркалами, как сетчатый глаз стрекозы.
В бесконечных ячейках времени двоятся, троятся, в свою очередь, удвоенные наши отражения, повторенные сто, двести, триста раз. Они уже зеркальны оригиналу, и если мы в парном своем полете обращены друг к другу лицами, то в какой-нибудь сотой ячейке соприкасаемся горячими от желания спинами. Чешуйчатокрылые. Чудовища. Двуспинные – улыбка не поэта, но ученого – разнонаправленные потоки, без которых не выжить целому, не станцевать на вселенских углях колдовской свой танец под осенними звездами…
***
И вот теперь меж ними лишь оно
Его неуловимая текучесть
Блеск амальгамы
И такая участь
В которой обладать не суждено
А только отражать и любоваться
Плечо и шею, локон у виска
Лепить в себе на тонком слое блеска
Но плоским и холодным оставаться
Они уже мерещатся друг другу
И кожа словно ощущает кожу
О как они неистово похожи
О как идут к мерцающему кругу
И жалом жалости пронзая память
Ужом скользя среди фигур молчания
Сужалось и стремилось к окончанию
Их одиночество, что в прошлом не унять
А круг меж тем уже успел сомкнуться
И лишь одно теперь стоит меж ними
Сейчас они торжественно проснутся
И встреча покрывало тайны снимет
И отразятся гибкие объятья
Ночь, звезды, силуэты, небеса
И амальгама вздрогнет, не унять ее
И в них ворвется сладкая слеза.
|
|
